| ТРИ СЛУЧАЯ ИЗ ЖИЗНИ ДЖОРДЖА ТЕРСТОНА - перевод В.Куперман |
Лейтенант Джордж Терстон был адъютантом в штабе командующего бригадой федеральных войск полковника Брау. Полковник Брау принял командование лишь на время, когда наш бригадный генерал получил тяжелое ранение и ему был назначен отпуск на лечение. Лейтенант Терстон, мне кажется, служил и раньше в полку у Брау, куда, разумеется, был бы приписан заново, вместе со своим командиром, доживи он до возвращения нашего генерала. Адъютант, место которого занял Терстон, погиб в бою; выдвижение Терстона было в нашем штабе единственным следствием смены командиров. Мы не любили его: он был необщителен. Впрочем, другие сталкивались с этим больше, чем я. В лагере или на марше, в казармах, палатках или en bivouac, я, в силу своих обязанностей инженера-топографа, работал как бобр - целый день в седле и еще пол-ночи за столом я заносил собранные сведения на карту. Работа была рискованной: чем ближе мне удавалось проникнуть к расположению врага, тем ценнее становились мои полевые заметки и составленные по ним карты. В этом деле жизни людей мало что значили, если только представлялся шанс найти дорогу или сделать набросок моста. Целые эскадроны кавалерии могли с громыханием выходить против мощных артиллерийских заслонов ради того, чтобы воспользоваться кратким промежутком между броском и неизбежным отступлением и отыскать брод или заметить перекресток. В темных уголках Англии и Уэльса с незапамятных времен поддерживается обычай "вбивать границы" села. Ежегодно в назначенный день все население поднимается и идет процессией от одной пограничной вешки к другой. В ключевых пунктах процессия останавливается, и парней колотят палками, чтобы впредь они помнили это место. С этого дня парни знают свои края назубок. Наши частые столкновения с заставами, патрулями и разведывательными партиями конфедератов имели тот же педагогический вес: они закрепляли в моей памяти живую и нестираемую картину местности - картина эта заменяет точные полевые заметки, которые, поверьте, не всегда удобно делать, когда трещат карабины, сшибаются сабли и лошади рвут поводья. В таких стычках наблюдения заносятся кровью. Однажды утром, когда я с эскортом выступал в экспедицию, более обычного связанную с риском, лейтенант Терстон приблизился ко мне и спросил, не буду ли я против, если он присоединится к отряду, и добавил, что полковник уже дал на это разрешение. - Вовсе нет, - ответил я довольно резко, - но в каком качестве вы собираетесь идти? Вы ведь не топограф, а моим эскортом командует капитан Берлинг. - Я пойду наблюдателем, - ответил он. Он снял перевязь с саблей, вынул пистолеты из кобуры и передал их солдату, который отнес оружие в расположение части. Я почувствовал грубость своей ремарки, но, не вполне зная, как извиниться, промолчал. В этот день мы натолкнулись на развернутый во фронт полк вражеской кавалерии. Их полевое орудие занимало господствующую позицию над доброй милей большака, по которому мы двигались. Мой эскорт сражался из укрытия в лесу по обочинам, но Терстон оставался посередине дороги, где картечь и шрапнель поминутно прочесывали пыль, расслаивая воздух на пути. Он бросил поводья на холку лошади, выпрямился в седле и сложил руки на груди. Вскоре он оказался на земле, его лошадь была разорвана свинцом на части. Отложив карандаш и полевую тетрадь, забыв о своем долге, я наблюдал с обочины, как он медленно выпрастывается из-под трупа животного и поднимается. В этот миг перестала бить пушка, и коренастый кавалерист-южанин с обнаженной саблей как молния ринулся к нему по дороге на своем пылком коне. Терстон видел его приближение, выпрямился в полный рост и снова сложил на груди руки. Он был слишком храбр, чтобы отступить перед мечом, а мои неучтивые слова оставили его безоружным. Он был зрителем. Еще мгновение, и его разрубят, как макрель, - но счастливая пуля повалила нападающего в дорожную пыль, да с такой силой, что тело прикатилось прямо к ногам Терстона. Тем же вечером, разбирая свои поспешные съемки, я нашел время, чтобы сложить извинение, которое, как мне кажется, на деле приняло форму неотесанного, примитивного покаяния, сказанного злопыхающим идиотом. Несколькими неделями позже части нашей армии пошли на прорыв левого фланга неприятеля. Атаку вела моя бригада - против неизвестных позиций и по незнакомой местности. Почва была так разбита, а заросли так густы, что всем конным пришлось спешиться - включая командующего бригадой и его штаб. В melee Терстон отделился от остальных, и лишь взяв последнее вражеское укрепление, мы нашли его, страшно израненного. Он провел несколько месяцев в госпитале в Нешвилле, Теннесси, но в конце концов присоединился к нам. Он мало рассказывал о злополучном приключении, разве только то, что он обезумел, приблизился к вражеским окопам и был ранен. Но от одного, ныне пленного, южанина, который брал в плен лейтенанта, мы узнали подробности. "Он вышел прямо на нас, когда мы лежали в окопе", - рассказывал этот человек. - "Многие из наших вскочили на ноги, целясь ему в грудь, некоторые прямо касались его оружием. "Бросай саблю и сдавайся, чертов янки", - закричал кто-то из командиров. А этот парень пробежал глазами по ряду оружейных дул, скрестил на груди руки, правой все еще сжимая саблю, и неторопливо ответил: "Я отказываюсь". Если бы мы выстрелили все, его бы разодрало на клочки. Но некоторые стрелять не стали. Я, к примеру. Меня ничто не заставило бы сделать это". Если человек смотрит смерти в глаза и запрещает себе отступить, он должен быть высокого о себе мнения. Я не знаю, эта ли самооценка проявлялась у Терстона в строгом поведении и сложенных руках, но как-то за обеденным столом мне предложил другое объяснение наш квартирмейстер, неукротимо заикавшийся, лишь только дело доходило до вина: - Т-т-таким с-с-пособом он б-борется с-с врожд-денным желанием с-сбежать. - Что? - вспылил я и гневно встал из-за стола. - Вы намекаете, что Терстон - трус, да еще в его отсутствие? - Й-если бы он был т-трус, он н-не ст-тарался бы это п-преодолеть; и й-если бы он б-был здесь, я б-бы н-не ос-смелился это об-бсуждать, - таков был его примирительный ответ. Этот невозмутимый человек умер постыдной смертью. Бригада разбила лагерь в высокой роще. К верхней ветви одного из этих деревьев некий азартный акробат привязал два конца длинной веревки и сделал качели длиной не менее ста футов. Спрыгнуть с высоты пятидесяти футов, прочертить дугу такого радиуса, взлететь на почти равную высоту, на миг остановиться, затаив дыхание, и головокружительно ринуться обратно - тот, кто не испробовал, не поймет ужаса этого спорта для новичка. Однажды Терстон вышел из палатки и попросил обучить его тайне качелей - искусству привставать и приседать, которым владел каждый мальчик. За несколько минут он освоил этот трюк и раскачивался сильней, чем осмеливались самые опытные из нас. Нас передергивало, когда мы смотрели на его устрашающие полеты. - О-остановите его, - сказал квартирмейстер, лениво выползая из кухонной палатки, где он обедал, - он не з-знает, что если он п-пролетит над в-веткой, в-веревку з-захлестнет. Этот человек бомбардировал собой воздух с такой энергией, что в верхних точках траектории его тело принимало почти горизонтальное положение. Если он поднимется выше уровня, на котором привязана веревка, он пропал: веревка ослабнет, а он обрушится вертикально вниз с той же высоты, на которую взлетел, и внезапное натяжение вырвет веревки из его рук. Все видели опасность, все кричали ему остановиться и жестикулировали, когда он, едва различимый в нижней части своего отвратительного качания, пронесся мимо нас со звуком выстрелившей в воздух пушки. Женщина, стоявшая вблизи, незаметно ни для кого потеряла сознание. Толпы людей, крича, подбегали из полкового лагеря. Вдруг, когда Терстон был на подъеме, крики прекратились. Терстон отделился от качелей - это все, что можно было разобрать; обе его руки отпустили веревку. Импульс легких качелей ослаб, они возвращались вниз; момент движения нес почти прямое тело вверх и вперед уже не по полукружию, но по выгнутой наружу дуге. Все это, возможно, заняло секунду - казалось, это длится вечность. Я закричал, или мне почудилось, что я закричал: "Господи! Он так и будет лететь вверх?". Он пролетел рядом с веткой дерева. Я помню ощущение радости от мысли, что он схватится за нее и спасется. Я примерялся, сможет ли она выдержать его вес. Он миновал ветку: оттуда, где я стоял, его фигура была ясно очерчена на фоне неба. По прошествии стольких лет я отчетливо помню образ человека в небе: голова выпрямлена, ноги сведены, руки… я их не вижу. В одно мгновение тело переворачивается и с ошеломительной внезапностью и скоростью обрушивается вниз. Еще чей-то крик доносится из толпы, которая инстинктивно подалась вперед. Человек превратился в какую-то вертушку, из которой выдаются только ноги. Затем раздался неописуемый звук - звук столкновения, сотрясший землю. Мужчин, знакомых со смертью в самых отталкивающих ее видах, замутило. Многие нетвердыми шагами уходили оттуда, другие опирались о стволы деревьев или садились на корни. Смерть воспользовалась нечестным приемом; ударила незнакомым оружием; осуществила небывалый и поразительный замысел. Мы не знали, что в ее распоряжении имеются такие гнусные запасы приемов, такие непотребные возможности сеять ужас. Тело Терстона лежало на боку. Заведенная назад нога была сломана выше колена, и кость вошла в землю. Живот был разорван, оттуда выступали внутренности. Была сломана и шея. Руки были крепко, крест-накрест, сложены на груди. |