1.
Как рубят деревья в Китае
В полумиле к северу от жилища Джо Данфера, как ехать от Хаттона к Мексиканскому
холму, дорога ныряет в темное ущелье. Оно приоткрывается словно нехотя,
точно хранит тайну, которую расскажет во благовременье. Въезжая в него,
я всегда осматривался: а вдруг это время уже пришло, и я все узнаю. И
если я ничего не видел, разочарования не чувствовал. Значит, еще не время,
и на то несомненно есть свои причины. Рано или поздно тайна будет открыта
- в этом я был уверен, так же, как и в существовании Джо, на чьей земле
это ущелье находилось.
Я слыхал, что поначалу Джо задумал построить себе дом в дальнем конце
ущелья, но потом отказался от этой затеи и возвел свое нынешнее двуединое
обиталище - помесь жилого дома с салуном - на другом краю своих владений.
Казалось, он хотел подчеркнуть, насколько радикально изменились его намерения.
Этот самый Джо Данфер - или, как все его называли, Джо Виски - был заметной
фигурой в наших местах. Лохматый долговязый детина, лет около сорока,
он весь порос волосами. Лицо жилистое, руки мосластые, а пальцы узловатые,
словно тюремные ключи. Ходил он всегда пригнувшись, как будто вот-вот
прыгнет и разорвет вас на куски.
Помимо той особенности, которой он был обязан своим прозвищем, мистера
Данфера отличала еще глубокая неприязнь к китайцам. Однажды я видел, как
он пришел в полное неистовство, когда один из его погонщиков позволил
какому-то сомлевшему от жары азиату напиться из лошадиной поилки, находящейся
в той стороне дома, где был вход в салун. Я рискнул было упрекнуть Джо
за нехристианское поведение, на что он буркнул, что, мол, насчет китайцев
в Новом Завете ничего не сказано, и уходя, выместил ярость на собаке,
ибо собаки в Писании тоже не упоминаются.
Спустя пару дней я зашел к нему в салун и застал его одного. Я осторожно
коснулся в разговоре его нелюбви к китайцам. К моему величайшему облегчению,
его обычная свирепость куда-то улетучилась, и, казалось, он несколько
смягчился.
- Вы, юнцы с Востока, - высокомерно сказал он, - слишком уж хороши для
этих мест. Вы просто не понимаете, что к чему. Люди, которые чилийца от
канака отличить не могут, горазды болтать о всяких там свободах для китайских
иммигрантов, но если нужно драться за кусок хлеба со сворой поганых китаез,
то деликатничать не будешь.
И этот длинный бездельник, который наверняка и дня в своей жизни не проработал,
открыл крышку китайской табакерки и большим и указательным пальцами захватил
понюшку табаку размером со стожок сена. Усилив таким образом свою огневую
мощь, он выпалил с возросшей уверенностью:
- Это не люди, а полчища жадной саранчи, и они еще сожрут все, что растет
в нашей благословенной стране, вот увидишь.
Тут он ввел в бой свой резерв и, когда прочистил глотку, продолжил с воодушевлением:
- Был у меня один здесь на ранчо лет эдак пять тому назад. Ты послушай,
может, чего поймешь. Я тогда жил плохо. Пил слишком много и пренебрегал
своим долгом гражданина и патриота. В общем, взял я этого нехристя в повара.
Но когда я уверовал и меня собрались выбрать в конгресс штата, тут-то
я и прозрел. Спрашивается, что было с ним делать? Выгнать? Тогда бы его
нанял какой-нибудь другой, и, может быть, стал бы с ним плохо обращаться.
Как я должен был поступить? Как бы поступил на моем месте всякий добрый
христианин, особенно, ежели он новичок в этом деле и под завязку нагрузился
проповедями о том, что все люди братья, а Бог нам всем отец?
Тут Джо умолк в ожидании ответа, но самодовольство, написанное на его
лице, было каким-то деланным - как будто человек решил задачу, но сомнительным
способом. Потом он встал и залпом выпил стакан виски, налив себе из непочатой
бутылки, стоявшей на стойке. Затем продолжал:
- А кроме того, никчемный он был, не умел ничего, да и хамил вдобавок.
Все они одним миром мазаны. Уж учил я его, учил, да все без толку. И после
того, как я подставил ему другую щеку семижды и семь раз, я устроил так,
чтобы его здесь больше не было. И чертовски рад, что у меня на это хватило
мозгов.
Свою чертовскую радость, честно говоря, не показавшуюся мне убедительной,
Джо тут же победно отметил очередным глотком.
- Около пяти лет назад я решил построить себе хибару. Еще до того, как
эту построил, только на другом месте. И послал О Ви с Гофером, работал
у меня такой чудной коротышка, валить лес. Конечно, я и не думал, что
от О Ви будет много проку - с его-то сияющей, что твой майский день, рожей
и черными глазищами. Просто дьявольские глазищи у него были, таких в нашей
чащобе больше и не встретишь.
И Джо стал рассеянно рассматривать дырку в перегородке, отделяющую салун
от гостиной, как будто она и была одним изтех глаз, чей размер и цвет
делали его слугу непригодным к выполнению своих обязанностей.
- Вы, слюнтяи с Востока, ничему не верите насчет этих желтых чертей! -
выпалил он внезапно, опять начиная злиться, но как-то не слишком убедительно.
- А я тебе скажу, что этот китаеза был самой упрямой скотиной в окрестностях
Сан-Франциско. Эта жалкая желтая дрянь со своей косичкой подрубала молодое
деревце со всех сторон, как червяк обгладывает редиску. Говорил я ему,
что так нельзя, терпеливо объяснял, как правильно рубить, чтобы потом
валить в нужную сторону, но чуть отвернусь, - тут он отвернулся от меня,
подкрепив демонстрацию еще одним глотком, - он опять за свое. Представляешь?!
Пока смотрю на него - вот так, - и он уставился на меня мутным взором,
в глазах у него, очевидно, уже двоилось, - этот желтый дьявол работает
как надо, стоит отвернуться, - Джо встал и опять приложился к бутылке,
- он снова за свое. Я на него смотрю с укоризной - вот так, - а ему хоть
бы хны.
Несомненно, мистер Данфер и на меня хотел поглядеть просто с укоризной,
не более, но взгляд, который он на меня устремил, у любого невооруженного
человека вызвал бы серьезнейшие опасения. Потеряв всякий интерес к его
бессвязному и бесконечному повествованию, я встал, чтобы откланяться.
Но не успел я сделать и шага, как он повернулся к стойке и с невнятным
"вот так" прикончил бутылку одним глотком.
Господи, как он взревел! Словно погибающий титан! А потом откачнулся назад,
как пушка откатывается после выстрела, и рухнул на стул, будто его, как
быка, оглушили ударом обуха по темени. Сидит и с ужасом косится на стену.
Проследив за его взглядом, я увидел, что дырка в стене и вправду превратилась
в человеческий глаз, большой черный глаз, взирающий на меня безо всякого
выражения, что было страшнее самой сатанинской ярости. Кажется, я закрыл
лицо руками, чтобы не видеть этого наваждения, да и наваждение ли это
было? Тут появился слуга, небольшого росточка белый, выполнявший у Джо
всю работу по дому, - и чары рассеялись. Я вышел от Джо, всерьез опасаясь,
не заразился ли я белой горячкой. Конь мой был привязан к поилке для скота,
я отвязал его, сел в седло и дал ему волю. На душе у меня было до того
погано, что я не заметил, куда он меня понес.
Я не знал, что и думать, и как всякий, не знающий, что думать, размышлял
долго и безрезультатно. Единственным утешительным соображением было то,
что наутро мне надо уезжать, и, скорее всего, больше я сюда уже никогда
не вернусь.
Внезапно дохнуло холодом, я как будто очнулся и, подняв голову, увидел,
что въехал в полумрак ущелья. День был удушающе жаркий, и переход от немилосердного,
видимого глазу зноя,поднимающегося от выжженных полей, к прохладному сумраку,
напоенному запахом кедров, наполненному птичьим щебетом в чаще ветвей,
изумительно меня освежил. Я по-прежнему мечтал разгадать тайну ущелья,
но, не увидев с его стороны желания пойти мне навстречу, спешился, отвел
коня в подлесок и крепко привязал к молодому дереву. Потом сел на камень
и задумался.
Я смело начал с анализа причин своего предубеждения против этого места.
Разбив его на составляющие элементы, я сгруппировал их в полки и роты,
потом, собрав огневую мощь логики, обрушился на них с укрепленных неопровержимых
позиций под гром неотразимых выводов и оглушительный грохот общего интеллектуального
штурма. Но когда моя мыслительная артиллерия подавила всякое сопротивление
противника и уже еле слышно погромыхивала на горизонте чистых абстракций,
поверженный враг оправился от поражения, молча выстроился в мощную фалангу
и, напав с тыла, захватил меня в плен со всеми потрохами. Непонятно отчего,
мне стало страшно. Я поднялся, чтобы стряхнуть с себя это ощущение, и
пошел по заросшей узкой тропе, что вилась по дну ущелья вместо ручейка,
о котором природа не сочла нужным позаботиться. Деревья по обе стороны
тропы были обычными, ничем не примечательными растениями, с несколько
искривленными стволами и причудливо изгибающимися ветвями, но ничего сверхъестественного
в них не было. Посреди дороги валялось несколько камней, покинувших свои
позиции на стенах ущелья, чтобы перейти на независимое существование на
его дне. Впрочем, их каменное спокойствие не имело ничего общего с неподвижностью
смерти. Правда, в тишине ущелья таилось нечто гробовое, и вершины деревьев
таинственно шептались, колеблемые ветром, - но и только.
Я не думал как-то связывать пьяные откровения Джо Данфера с тем, что сейчас
искал, и только когда я вышел на вырубку и начал натыкаться на поваленные
деревца, меня осенило. Вот где Джо затеял строительство своей "хибары"!
Это подтверждалось и тем, что некоторые деревья были подрублены со всех
сторон явно никудышным дровосеком. Другие же были повалены по всем правилам,
и у соответствующих пней была грубая клиновидная форма - здесь поработал
настоящий мастер.
Расчищенная полянка была не более тридцати шагов в ширину. Сбоку виднелось
небольшое возвышение - естественный круглый холмик. Кустов на нем не было,
и весь он зарос буйной травой, а из травы торчал могильный камень.
Помнится, я нисколько не удивился этой находке. Я глядел на нее с тем
же чувством, с каким Колумб, должно быть, взирал на горы и долины Нового
Света. Прежде чем подойти к ней, я неторопливо закончил обзор окрестностей.
Даже часы достал и старательно завел, несмотря на неурочное время.
Могила, довольно короткая и явно давнишняя, оказалась в лучшем состоянии,
чем можно было ожидать в этом медвежьем углу; я даже приоткрыл рот от
удивления, увидев клумбу с садовыми цветами, носившими следы недавней
поливки. Камень в свое время определенно служил в качестве дверной ступеньки.
На нем была высечена или, скорее, выдолблена надпись. Она гласила:
О
Ви - китаец.
Возраст неизвестен. Работал у Джо Данфера.
Этот камень поставлен Джо Данфером
на вечную память китаезе. И пусть он
послужит предостережением всем желтым,
чтобы хамили поменьше.
Черт бы их побрал.
Славная была девчонка.
Не
могу выразить, как я был поражен этой необычной эпитафией. Сухое, но вполне
точное определение усопшего, беспардонное признание своей вины, кощунственное
проклятие, нелепое изменение пола и общего тона - все говорило о том,
что автор был столь же безумен, сколь и удручен этой смертью. Разгадку
я нашел, раскапывать дальше мне не хотелось, и, бессознательно не желая
портить драматический эффект, я круто повернулся и пошел прочь. Более
четырех лет я не возвращался в эти места.
2.
Тот, кто правит здоровыми быками,
должен быть сам в здравом уме
-
Нно... Пошел, хурда-мурда.
Таким странным образом ко мне обратился чудной человечек, который сидел
на телеге с дровами, запряженной парой быков. Быки тянули телегу с легкостью,
симулируя, однако, страшное напряжение, не способное, впрочем, обмануть
их господина и повелителя. Поскольку возница взирал при этом прямо на
меня, а я стоял на обочине, было не совсем понятно, к кому собственно
он обращается: ко мне или к ним. Трудно было также сказать, в самом ли
деле их звали Хурда с Мурдою и им ли предназначался приказ: "Пошел".
Так или иначе, никто из нас команды не послушался. Отведя от меня взгляд,
странный человечек вытянул Хурду с Мурдою по спине длинной палкой и спокойно,
но с чувством сказал: "У, шкура чертова", - как будто у них
была одна шкура на двоих. Увидев, что он остался глух к моей просьбе подвезти
меня и медленно, но верно проезжает мимо, я поставил ногу изнутри на обод
колеса. Вращаясь, оно подняло меня на уровень ступицы, и уже оттуда, отринув
церемонии, я залез на телегу и, пробравшись вперед, сел рядом с возницей.
Он, однако, даже не посмотрел в мою сторону, а опять хлестнул свою скотинку,
присовокупив следующий совет: "Поживей, дурачье поганое". Затем
хозяин упряжки, вернее, бывший хозяин - мне начинало казаться, что теперь
здесь все - мое, - обратил на меня свои большие черные глаза, показавшиеся
мне почему-то неприятно знакомыми, отложил палку, которая, вопреки ожиданиям,
не расцвела и не превратилась в змею, скрестил руки на груди и мрачно
вопросил:
- Что ты сделал с Виски?
Напрашивался ответ: "Выпил". Однако в вопросе ощущался скрытый
смысл. Да и в самом человечке было что-то такое, что отнюдь не располагало
к шуткам. Поскольку я не знал, что отвечать, то попросту промолчал, чувствуя,
что остаюсь под подозрением, а молчанием как бы признаю свою вину. Тут
щеки моей коснулась прохладная тень, я поднял голову. Мы спускались в
ущелье!
Не могу описать нахлынувшие на меня чувства. Я не был здесь с тех пор,
как четыре года назад оно открыло мне свою тайну, словно друг признался
мне в давнишнем преступлении, а я его подло покинул. Мне отчетливо вспомнился
Джо Данфер, его отрывочные признания и маловразумительная эпитафия. Интересно,
что же с ним сталось? Я резко повернулся и задал этот вопрос вознице.
Не отводя взгляда от быков, он буркнул:
- Шевелись, черепашье семя! Он похоронен рядом с О Ви, на том конце ущелья.
Хочешь посмотреть? Вас всегда тянет на то самое место... так-что я тебя
ждал. Тпр-у-у.
При этом возгласе Хурда с Мурдою, черепашье семя, остановилось как вкопанное.
И не успел звук "у" заглохнуть в конце ущелья, как оно уже лежало
на пыльной дороге, подвернув под себя все свои восемь ног, совершенно
не заботясь о том, как это отразится на его "чертовой шкуре".
Чудной человечек соскользнул на землю и зашагал вниз по ущелью, не соблаговолив
обернуться и посмотреть, иду я за ним или нет. Я шел.
Было примерно то же самое время года и почти тот же самый час, что и тогда,
когда я был тут в последний раз. Оглушительно трещали сойки, и деревья
шептались так же тихо и таинственно. В сочетании этих двух звуков я уловил
причудливое сходство с открытым бахвальством Джо и его загадочными недомолвками.
Так же причудливо соединялись грубость и нежность в его, единственном
литературном произведении - эпитафии.
В ущелье все вроде бы оставалось по-прежнему, кроме тропинки, которая
почти полностью заросла травой. Однако, когда мы вышли на поляну, перемен
оказалось предостаточно. Следы "китайской" рубки уже ничем не
отличались от "меликанских". Как будто варварство Старого Света
и цивилизация Нового разрешили свои противоречия, придя в общий упадок.
Впрочем, таков удел всех цивилизаций. Холмик еще существовал, но весь
порос куманикой, которая, подобно гуннам, подавила и заглушила изнеженную
траву, а гордая садовая фиалка либо сдалась под натиском своей лесной
плебейки-сестры, либо просто выродилась. Новая могила была гораздо больше
и длиннее старой. Рядом с ней та казалась еще короче. Старый могильный
камень похилился и завалился под сенью нового. Необычную надпись стало
невозможно прочесть - ее скрыл слой листьев и земли. Новая эпитафия не
обладала литературными достоинствами старой. Она была даже неприятна в
своей грубости и краткости:
"Данфер
Джо сдох".
Я
равнодушно отвернулся и счистил листья с могилы язычника. Издевательские
слова, явившиеся на свет после долгого забвения, обрели теперь некий драматизм.
Мой провожатый, стоящий рядом со мной, словно бы еще посуровел. Мне даже
померещилось в его облике нечто похожее на мужество и гордость. Впрочем,
когда он увидел, что я на него смотрю, он снова стал самим собой, и в
лице его проявились черты нечеловеческие и неуловимо знакомые, отталкивающие
и манящие. Я решился положить конец всем этим тайнам.
- Дружище, - спросил я, показывая на меньшую могилу, - этого китайца ухлопал
Джо Данфер?
Человечек стоял, прислонясь к дереву, и смотрел то ли на зеленые верхушки,
то ли на голубое небо над ними. Не опуская взгляда, даже не изменив позы,
он медленно ответил:
- Сэр, это было убийство при смягчающих обстоятельствах.
- Значит, он все-таки убил его.
- Убил, еще бы. Кто ж этого не знает? Разве он сам в суде не признался?
Разве приговор не гласил: "Смерть вследствие здорового христианского
чувства, воспылавшего в груди белого человека"? И разве его за это
не отлучили от церкви? А наши независимые избиратели не сделали его мировым
судьей в пику святошам?
- А правда, что Джо убил китайца за то, что тот не умел или не хотел валить
деревья, как принято у белых?
- Истинная правда. Коли уж и судебный протокол это подтвердил - стало
быть, правда. А то, что я еще кое-что знаю, суду это ни к чему. Не меня
тут хоронили, не я и речь над могилой говорил. А дело-то в том, что Виски
ревновал ко мне.
Тут бедняга надулся, как индюк, и стал поправлять воображаемый галстук,
глядясь, как в зеркало, в собственную отставленную ладонь.
- Виски ревновал к тебе? - повторил я с невежливым изумлением.
- Именно что так. А чем я плох?
Он приосанился, принял изящную позу и разгладил складки на своей потрепанной
куртке. Затем, внезапно понизив голос, он очень тихо и задушевно продолжил:
- Уж как Виски жалел этого китаезу, и сказать нельзя. Я один знал, как
он к нему присох. Часа без него, подлеца, прожить не мог. Как-то пришел
он на поляну, а мы с китаезой баклуши бьем - он спит, а я вроде рядом
лежу и у него из рукава тарантула вытаскиваю. Ну, Виски - за топор и на
нас. Я-то увернулся, а О Ви крепко досталось - топором прямо в бок. Он
и покатился. Виски - на меня, глядь- а у меня на пальце тарантул повис.
Тут-то он понял, какого дурака свалял. Отшвырнул топор, упал на колени
рядом с О Ви, а тот дернулся в последний раз, открыл глаза - глаза у него
точь-в-точь как мои были, - обхватил руками Вискину башку, притянул к
себе и замер. Да ненадолго. По телу у него пробежала дрожь, охнул он и
помер.
По ходу повествования рассказчик совершенно преобразился. Комические,
вернее, саркастические нотки при описании этой сцены полностью исчезли,
и я с трудом подавлял волнение. Этот прирожденный актер так меня заворожил,
что все мои симпатии были на его стороне. Я шагнул к нему, чтобы пожать
ему руку, но тут он широко ухмыльнулся и заключил уже со смешком:
- Когда Виски башку-то поднял - было на что посмотреть: волосы всклокочены,
рожа белая, как полотно, одежу - хоть выкидывай, а он тогда щеголем ходил.
Поглядел на меня и отвернулся: что, мол, с тобой считаться. Тут палец
мой укушенный страшно заболел. Ударило мне в голову, и рухнул Гофер без
памяти. Потому и на дознании не был.
- А чего же ты потом держал язык за зубами? - спросил я.
- Уж такой у меня язык, - ответил он. И больше на эту тему не сказал ни
слова. - С тех пор Виски пристрастился к выпивке и все сильнее и сильнее
ненавидел желтых, но я не думаю, что он стал счастливее, убив О Ви. И
не больно-то об этом разглагольствовал, когда со мною был. Он распускал
язык, только ежели находил благодарного слушателя вроде тебя, поганца
этакого. Поставил он камень и выбил на нем надпись по своему разумению.
Три недели выбивал - то так, то эдак - в промежутках между выпивками.
Я свою за один день выбил.
- Когда Джо умер? - спросил я не слишком заинтересованно.
Его ответ меня совершенно потряс:
- А сразу после того, как я в дырку в стене посмотрел, гляжу, а ты что-то
сыплешь ему в стакан, отравитель проклятый.
Опомнясь от поразительного обвинения, я был готов задушить наглеца, как
вдруг меня осенило. Я все понял. Устремив на него пристальный взгляд,
я спросил как можно спокойнее:
- Скажи, а давно ты сошел с ума?
- Вот уже девять лет, - взвизгнул он, выбросив вперед сжатые кулаки. -
Девять лет, как этот скот убил женщину, которая любила его больше, чем
меня, а ведь я следовал за ней из самого Сан-Франциско. Он выиграл ее
там в покер. Я заботился о ней, когда этот подлец, которому она принадлежала,
стыдился признать ее и дурно с ней обращался. А потом ради нее я хранил
его тайну, покуда он сам ею не подавился. И когда ты отравил его, я выполнил
его последнюю волю - похоронил рядом с ней и камень в головах поставил.
И больше никогда не приезжал на ее могилу - не хотел его здесь встретить.
- Гофер, бедняга, он уже умер.
- Потому-то я его и боюсь.
Я довел его обратно до быков и пожал ему руку на прощание. Вечерело. Я
стоял на обочине в сгущающихся сумерках и глядел вслед удаляющейся телеге.
Вечерний ветер донес до меня звуки палочных ударов и крик:
- Нно! Пошел! Божьи одуванчики!
|
