Те
из моих друзей, кому известно, что я иногда развлечения ради занимаюсь
гипнозом, чтением мыслей и тому подобным, часто спрашивают меня, имею
ли я ясное понятие о сути этих явлений. На такие вопросы я всегда отвечаю,
что не имею и не желаю иметь. Я не лазутчик, приникающий ухом к замочной
скважине мастерской, где трудится природа, и пытающийся в пошлом своем
любопытстве выведать секреты ее ремесла. Интересы науки так же мало для
меня значат, как для науки - мои интересы.
Несомненно, явления, о которых идет речь, достаточно простые и отнюдь
не превосходят наше разумение - надо только найти ключ к разгадке; но
что касается меня, я предпочитаю его не искать, ибо, будучи романтиком
до мозга костей, я получаю от тайны куда больше удовольствия, чем от знания.
Когда я был ребенком, обо мне говорили, что мои большие голубые глаза
даны не столько мне для глядения, сколько другим для любования, - так
велика была их сонная красота и в частые мои периоды задумчивости так
велико было их безразличие ко всему происходящему. Этими своими особенностями
они, смею предположить, были сходны с кроющейся за ними душой, для которой
милые фантазии, рожденные ею из самой себя, всегда были важнее, чем законы
природы и окружающая материальная жизнь. Все это может показаться не идущим
к делу самолюбованием, но мне необходимо было объяснить, почему я способен
пролить так мало света на предмет, которому уделил в своей жизни столько
внимания и который повсеместно возбуждает столь острое любопытство. Обладая
моими способностями, человек иного склада, несомненно, смог бы растолковать
многое из того, что я просто привожу без объяснений.
О своем необычном даровании я впервые узнал еще школьником, на четырнадцатом
году жизни. Случилось так, что я забыл взять в школу завтрак; поблизости
от меня собиралась перекусить одна девочка, и я не мог оторвать от провизии
завистливых глаз. Подняв голову, она встретилась со мной взглядом и не
смогла его отвести. Секунда колебания - и она с отрешенным видом подходит
ко мне, молча протягивает мне корзинку с ее соблазнительным содержимым,
поворачивается и уходит прочь. Невыразимо довольный, я утолил голод и
выкинул корзинку. С тех пор я и вовсе перестал носить в школу завтрак
- девочка стала моим ежедневным поставщиком; нередко, удовлетворяя природную
потребность ее скромными припасами, я совмещал приятное с полезным, принуждая
ее присутствовать на трапезе и притворно предлагая ей разделить ее со
мной; на самом же деле я уплетал все до последнего кусочка. Девочка оставалась
в полной уверенности, что съела завтрак сама; на последующих уроках ее
слезные жалобы на голод удивляли учителя и забавляли учеников, которые
прозвали ее "Ненасытное брюхо", я же преисполнялся необъяснимого
удовлетворения.
Недостатком этого, в других отношениях весьма удобного положения вещей,
была необходимость таиться: передача завтрака к примеру, происходила в
рощице, вдали, так сказать, от суетной толпы, и я краснею, вспоминая о
прочих недостойных уловках, на которые я вынужден был идти. Так как я
был (и являюсь) по натуре человеком прямым и открытым, они становились
для меня все более и более тягостными, и если бы мои родители пожелали
отказаться от нововведения, которое вполне их устраивало, я охотно вернулся
бы к прежним порядкам. План, который я в конце концов избрал, чтобы избавиться
от последствий своей гипнотической силы, возбудил в свое время широкое
и острое любопытство, и та его часть, которая была связана со смертью
девочки, подверглась суровому осуждению; но это не имеет касательства
к предмету настоящего повествования.
В течение нескольких последующих лет я был почти совсем лишен возможности
заниматься гипнозом; небольшие опыты, на которые я отваживался, обычно
заканчивались пребыванием в карцере на хлебно-водяной диете, а порой не
приносили мне ничего лучшего, чем плетка. Единственный раз я совершил
нечто впечатляющее, и случилось это в тот самый день, когда я покидал
место, принесшее мне эти маленькие разочарования.
Меня вызвали в комнату надзирателя, где снабдили цивильным платьем, ничтожной
суммой денег и изрядным количеством советов, которые, должен сказать,
были гораздо лучшего качества, чем платье. Выходя из ворот навстречу свободе,
я неожиданно обернулся, пристально посмотрел надзирателю в глаза - и мгновение
спустя он уже был в моей власти.
- Вы страус, - сказал я.
Вскрытие показало, что желудок умершего содержал огромное количество несъедобных
предметов, в основном деревянных и металлических. Непосредственной причиной
смерти, по заключению экспертов, послужила застрявшая в пищеводе дверная
ручка.
По природе своей я был хорошим и любящим сыном, но, вернувшись в мир,
от которого так долго был отгорожен, я не мог избавиться от мысли, что
все мои злоключения происходят из одного источника - из мелочной скаредности
моих родителей, решивших сэкономить на школьных завтраках; и у меня не
было причины полагать, что эти люди изменились к лучшему.
По дороге между Мамалыжным Холмом и Южной Асфиксией есть небольшое поле,
посреди которого раньше стояла хижина, известная под названием Логово
Пита Гилстрапа; сей джентльмен добывал свой хлеб тем, что убивал и грабил
проезжих. Скончался Гилстрап приблизительно тогда же, когда люди перестали
ездить по той дороге, и где тут причина, а где следствие, установить по
сию пору не удалось. Как бы то ни было, поле давно заросло сорной травой,
а Логово сгорело. И вот иду я пешком в Южную Асфиксию, где прошло мое
детство, и вдруг вижу своих родителей, сделавших остановку на пути к Холму.
Привязав лошадей, они закусывали под дубом, что рос посреди поля. Вид
этой трапезы пробудил во мне горькие воспоминания о школьных днях, и лев,
спавший в моей груди, проснулся. Приблизившись к недостойной чете, которая
сразу меня узнала, я выразил готовность воспользоваться их гостеприимством.
- Этих припасов, сын мой, - ответил тот, кто произвел меня на свет Божий,
с характерной выспренностью, которую годы отнюдь не умерили, - хватит
только для двоих. Безусловно, я не мог не заметить голодный блеск в твоих
глазах, но...
Моему отцу так и не довелось закончить фразу; то, что он принял за голодный
блеск, было гипнотическим свечением. Нескольких секунд хватило, чтобы
подчинить отца моей воле. Еще несколько ушло на мадам; наконец-то я мог
дать волю моему справедливому гневу.
- Мой бывший отец, - сказал я, - надеюсь, вам известно, что вы и эта дама
больше не являетесь тем, чем были прежде?
- Небольшие изменения, конечно, наблюдаются, - с сомнением отозвался сей
пожилой господин. - Возраст, должно быть.
- Если бы только возраст, - возразил я. - Изменились видовые признаки.
Вы и эта леди, по правде говоря, теперь не люди, а мустанги - дикие кони,
причем страшно задиристые.
- Джон, - воскликнула моя дорогая мамаша, - ведь ты не хочешь сказать,
что я...
- Сударыня, - прервал я ее сурово, вновь устремив на нее взгляд, - я хочу
сказать именно это.
Едва эти слова слетели с моих губ, как она рухнула на четвереньки; затем,
пятясь, приблизилась к своему почтенному супругу, дико взвизгнула и со
всей силы лягнула его под коленку! Мгновение спустя он тоже встал в позу
четвероногого и заковылял прочь, отбиваясь от нее ногами - то попеременно,
то обеими вместе. Уступая ему в быстроте движений из-за длинного платья,
она не уступала в упорстве и продолжала атаковать. Ноги их скрещивались
и переплетались в воздухе самым прихотливым, образом; нередко ступня сталкивалась
со ступней во встречном движении, отчего оба падали на землю ничком и
на мгновение оказывались беспомощными. Но, придя в себя, возобновляли
битву с удвоенным рвением, оглашая округу нечленораздельными звуками,
словно и впрямь перевоплотились в свирепых животных. Сражаясь, они описывали
круг за кругом, пинки сыпались, "как молнии из горных туч".
Схлестнувшись лицом к лицу, они на миг расцеплялись, пятясь на коленях,
и вновь в дикой злобе бросались вперед, наносили друг другу неловкие нисходящие
удары двумя кулаками разом, затем падали на руки, не в силах держаться
вертикально. Во все стороны летели камни и клочья травы; одежда, волосы,
лица - все было испачкано пылью и кровью, обезображено до неузнаваемости.
Наносящий удар издавал нечеловеческий рев, получающий - стонал и хрипел.
Ни Геттисберг, ни Ватерлоо не видывали подобной отваги; доблесть моих
дорогих родителей в жарком бою навсегда останется для меня источником
гордости и удовлетворения. В конце концов два измочаленных, оборванных,
окровавленных и исковерканных символа бренности человеческой удостоверили
тот печальный факт, что человек, по чьей воле произошла эта схватка, сделался
круглым сиротой.
За нарушение общественного порядка я был арестован, и мое дело передали
в Суд Нюансов и Отсрочек, где оно находится по сию пору; после пятнадцати
лет разбирательства мой адвокат прилагает титанические усилия к тому,
чтобы дело передали в Суд Доследований и Пересмотров.
Таковы некоторые из самых впечатляющих моих опытов по применению той таинственной
силы, которая называется гипнотическим внушением. Может ли она быть использована
недобрым человеком во вред другим людям, судить не мне.
|